А.В. Бондарев г. Санкт-Петербург, Россия ВКЛАД Л.Н. ГУМИЛЕВА
В ФОРМИРОВАНИЕ ИСТОРИКО-КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОГО ДИСКУРСА
Участие Л.Н. Гумилева в становлении в нашей стране культурологии уже неоднократно отмечалось исследователями. Хотя его вклад в культурологию, в культурологическое изучение истории культуры в полной мере не проанализирован и по достоинству еще недооценен. Так, например, А.Я. Флиер в своем известном учебном пособии «Культурология для культурологов»
пишет: “Постепенно культурологический ракурс истолкования исторических явлений, социальных и художественных феноменов, углубленный интерес к знаково-семиотической сфере жизни и т.п.
вышли за рамки собственно научных штудий и превратились в своеобразную интеллектуальную тенденцию свободно мыслящей интеллигенции, манифестируемую такими научными авторитетами, как М.К. Мамардашвили и Д.С. Лихачев, Ю.М. Лотман и Л.Н. Гумилев, Г.С. Померанц и С.С. Аверинцев и др.” (Флиер А.Я. Культурология для культурологов. – М., 2000.
С. 8).
Разумеется, я далек от стремления представить Гумилева «великим русским культурологом», он по роду своих занятий, прежде всего, историко-географ (как он сам себя позиционировал), кочевниковед и этнолог. Но вместе с тем Л.Н. Гумилевым был задан один из тех важных интеллектуальных импульсов, которые в своем синергетическом сложении привели в нашей стране к постепенному складыванию культурологического дискурса, ставшего необходимой предпосылкой и питательной основой для самой возможности появления и институционализации российской культурологии.
Его мышлению была органически присуща редкая способность стереоскопического, объемного видения истории во времени и пространстве. В своих историко-кочевниковедческих исследованиях Гумилев создает целостную картину культуры евразийских обществ – иерархии ценностных ориентаций, особенностей нравов и ментальностей, специфики социальных отношений и иерархий, этических и эстетических предпочтений и т.п. Именно склонность ученого к такого рода культурологическим обобщениям и является, на мой взгляд, немаловажным критерием отнесения его к культурологии. Более того, он обладал каким-то удивительным интуитивным схватыванием «первофеноменов культуры», способностью к поиску и дешифровке культурных смыслов и значений, даром проникновения в культурогенетический код исследуемых этнических систем (вспоминаются слова из его стихов: “Сей каменный шифр разбирая / И смысл узнавая в следах…”). В работах Гумилева мы встречаем пристальный интерес к этнопсихологическим тонкостям поведения людей и целых этнических коллективов, что позволяет исследователю четко улавливать смену «цветов времени», эпохальные переломы в истории культуры различных народов. Для этого, по его убеждению, необходима особая исследовательская оптика, ученый полагал, что “целесообразно изучать не нюансы ощущений исторических персон, а процессы: социальные, этнические и культурогенные”.
Теперь о подспудном вкладе Гумилева в методологию историко-культурологических исследований. Основываясь на системном подходе, Гумилев предложил семь градаций приближения к изучаемому объекту, позволяющих соблюсти принцип масштабности при использовании всего необходимого в конкретных исследованиях историко-культурного материала. Этот материал обилен, но применение его требует строгого соблюдения масштабности, чтобы маловажные события не ставились в один ряд с крупными. Это своего рода иерархия масштабов историко-аналитического исследования, совпадающих с уровнями обобщений в различных науках (от филологии до географии). Каждый из выделенных уровней – от микрокосма до макрокосма – предполагает свою особую фокусировку и оптику, точку отсчета и позицию наблюдения, специальный подход, предмет и метод исследования (от «мышиной норы» до
«космического полета»). Как отмечал Гумилев, в каждом случае мы что-то заметим, а что-то упустим, но совместить все уровни рассмотрения невозможно. Следовательно, приходится выбирать тот, который нам нужен в данный момент, в целях решения данной конкретной исследовательской задачи. В этой иерархии степеней научного поиска наблюдение от уровня этносферы, образно выражаясь, с высот «птичьего полета», занимает, согласно Гумилеву, культурологический уровень обобщения, при котором, в соответствии с логикой автора данной иерархии уровней познания, рассматриваются целые суперэтнические системы. При этом выше
культурологического обобщения в данной системе размерности приближений занимает лишь географический уровень рассмотрения, где наблюдение ведется от биосферы, как бы с высоты
«космического полета». Этнологическое же исследование занимает, по мысли Гумилева, положение на одну ступень ниже культурологического уровня – исходная позиция задается от суперэтноса, фокусируя внимание на исторических судьбах этносов (см. Табл. 3 в любом издании книги «Этногенез и биосфера Земли»).
В этой связи молодой исследователь из Чебоксар, А.С. Сараев верно обратил внимание, что за метафорической характеристикой этих степеней приближения при изучении процессов этногенеза и культурогенеза стоит значительное открытие, кажется, никем до сих пор не замеченное.
Л.Н. Гумилев всего в нескольких абзацах доказал, что никакого принципиального противоречия между всемирно- и культурно-исторической (цивилизационной) концепциями нет. Они находятся иерархически на разных уровнях и описывают различные по масштабу явления. Но почему-то больше известен несколько иной вариант решения этой проблемы – концепция общей и специфической эволюции культуры М.Д. Салинза, а ведь его концепция была разработана немногим ранее самого Гумилева (если не одновременно, учитывая лагерные перерывы и постоянные затягивания с публикаций работ Гумилева). К слову сказать, интеллектуальные поиски Л.Н. Гумилева имеют необычайно много параллелей с разработками его американских коллег, представлявших неоэволюционное направление в культурантропологии.
В итоге, «шкала приближений» Гумилева, как справедливо отмечает А.С. Сараев, снимает противоречие не только между глобальными концепциями (всемирно-исторической и цивилизационной), но и между «научной» и «филологической» историями. Последняя располагается исключительно на седьмом уровне (работа с источниками и наблюдение эпизодов) и все споры между ней и этнологическим, либо культурологическим уровнями обобщения имеют ту же причину – несоответствие притязаний заданному масштабу. «Филологическая история»
отрицает два первых приближения и стремится занять три остальных, что при ее методике невозможно. Несоответствие используемого метода масштабу темы Гумилев охарактеризовал аллегорически: «Вряд ли целесообразно наблюдать звездное небо в микроскоп».
Несомненный вклад принадлежит Гумилеву и в разработку емкого, эффективного и операционабельного понятийно-категориального аппарата, в состав которого ученый включил уже имеющиеся термины, в большей или меньшей степени им уточненные по своему значению или полностью приобретшие новый смысл, а также вводя и новые понятия (этнос, суперэтнос, этносфера, этногенетический процесс, алгоритм фаз этногенеза, пассионарность, вмещающий ландшафт, этноценоз, стереотипы поведения, комплиментарность, императивы поведения, аттрактивность, этническая доминанта, ментальность, этническая культура, цивилизация, культурогенез и т.д.). В значительной мере этот понятийный аппарат был полностью или частично воспринят и сейчас используется практически всеми специалистами в области теоретической и исторической культурологии, этнокультурологии и ряда других разделов культурологической науки.
Таким образом, Гумилев исследовал историю культуры отнюдь не только в описательном отношении, т.е. фактографическом ключе, характерном для культуроведческих дисциплин таких, например, как традиционная этнография. Историю культуры Гумилев представлял именно на типологическом уровне, а в целом ряде публикаций проводя и феноменологический анализ тех или иных памятников культуры (кочевых народов Великой степи, Тибета, Китая и т.д.). Причем, для исследования культуры как специфической формы человеческой демиургии Гумилев предпочитал использовать холистический (целостный) подход, историко-генетический метод и т.д.
По мере развития собственной научной концепции этногенеза Л.Н. Гумилев все меньше интересовался собственно историей в ее традиционном понимании: его все более занимало изучение этногенезов и культурогенезов народов, особенно евразийских. Подобные исследования уже не ограничивались описанием и систематизацией исторических процессов, но были направлены на их качественную интерпретацию по различным основаниям.
Творческая, смелая интерпретация общеизвестных фактов, сотни раз изученных процессов, была ценна сама по себе, поскольку раздвигала научные горизонты, демонстрировала многозначность явлений, плюрализм истины, помещала осмысляемые события в неожиданный контекст, что многократно усиливало интерес читателей и слушателей к творчеству Л. Гумилева.
И, кроме того, она будила встречную мысль в ширившейся аудитории читателей и почитателей Гумилева, вызывала споры, рождала не просто заинтересованное, а именно творческое отношение
к истории. История представала не как сложившийся монолит «единственно верного учения», а как разветвленное «дерево смыслов», открытое для новых и новых интерпретаций (И.В. Кондаков).
Понимание ученым культуры – как творения умов и рук человеческих, способа жизни людей, входящих в различные этнические объединения – вполне корреспондирует с разработанной Э.С. Маркаряном деятельностной концепцией культуры, ставшей одной из самых влиятельных в отечественной культурологии. В концепции Гумилева творцами и носителями культуры выступают этнические системы, а сама культура предстает как кристаллизованная энергия пассионарности. Поэтому, по мнению этого ученого, культура является во многом производной по отношению к этносу системой. В этом смысле Гумилеву близка мысль Э.С. Маркаряна о том, что “реальными субъектами исторического процесса выступают соответствующие социально- исторические системы, культура же является их функцией, т.е. исторически выработанными, специфическими способами существования этих систем”.
Следует отметить, что культура выступала для Л.Н. Гумилева, скорее, инструментом, а не предметом исследования. В то же время ученый указывал, что и для этнической диагностики этот инструмент крайне необходим, “ведь культура – это как раз то, что мы можем изучить, это то, что лежит на поверхности”. В ходе рассмотрения качественных отличий природы этноса и создаваемой им культуры, ученый высказывает, на первый взгляд, парадоксальную мысль о том, что культура существует, но не живет, ибо без введения в нее творческой энергии людей она может либо сохраняться, либо разрушаться: “… культура – создание рук и ума человека – система жесткая, хотя и замкнутая, неспособная к самостоятельному развитию”. Работы Л.Н. Гумилева показывают, что история культуры не вполне совпадает с этнической историей, обладая качественной спецификой.
Большой заслугой Гумилева является применение системного, а в последние годы жизни и синергетического подходов для изучения природы этнического. Ученый рассматривал этнос как систему, состоящую не только из особей, разнообразных как генетически, так и функционально, но и из продуктов их деятельности в течение многих поколений: техники, антропогенного ландшафта и культурной традиции. Когда неразборчивые в средствах критики, обвиняли Гумилева в биологизаторстве, он неоднократно подчеркивал, что для него этнос – не зоологическая популяция, а системное явление, свойственное человеку и проявляющее себя через социальные и культурные формы, в каждом случае оригинальные, ибо хозяйство народа всегда связано с кормящим ландшафтом. Поэтому в его концепции феномен этноса находится на пересечении природного и социокультурного. Этот тезис оказывается совершенно созвучен идеям С.М. Широкогорова, концепция которого существенно близка этнологическим штудиям Гумилева.
В работах Гумилева было показано, что и этническая история, и история культуры состоят из постоянно возникающих контактов, осуществляющихся в достаточной мере разнообразно как по формам, так и по результатам. Все это, по его мнению, свидетельствует о невозможности существования общечеловеческой культуры, одинаковой для всех. Пестрота этническая неизбежно обуславливает пестроту культур. Развивая взгляды евразийцев начала ХХ века, Гумилев отмечал: “Культура каждого этноса своеобразна и именно эта мозаичность человечества как вида придает ему пластичность, благодаря которой вид Homo Sapiens выжил на планете Земля”.
К этому необходимо добавить фактор переменности, оказывающийся для Гумилева основополагающим. Этносы и суперэтносы, их культуры, институты, государствообразующие атрибуты оказываются текучими, семантически неустойчивыми, функционально многообразными;
в содержании каждой субстанции, каждой категории многое зависит от того, в какой фазе этногенеза они находятся – пассионарного подъема и перегрева (акматической фазы) или, к примеру, фаз пассионарного оскудения, надлома, инерции, обскурации, мемориальной фазы…
Каждая фаза приносит свои смыслы, свои движущие противоречия, свои надежды и разочарования, свои непредсказуемые результаты. Но в глобальном масштабе различные фазы разных этносов как бы уравновешиваются. Ведь гумилевская концепция этногенеза – глобалистская теория, обретающая относительную завершенность лишь в масштабах мировой культуры (И.В. Кондаков).
Л.Н. Гумилеву принадлежит весомый вклад в изучение процессов этно- и культурогенетического развития. И хотя для Гумилева проблема динамики культурогенетических процессов не стала предметом отдельного обстоятельного исследования, все же тема
взаимосоотношения природного и сверхприродного начал человеческой истории проходит ярким лейтмотивом во всем творческом наследии ученого. Культурогенез понимался Л.Н. Гумилевым, по всей видимости, как процесс культуропорождения, возникновения и развития системы культуры того или иного народа (этноса).
Для Гумилева было вполне очевидно, что этногенез – необходимое условие развития культурогенеза. Утверждая, что культурогенез значительно более устойчивее и консервативнее этногенеза, Гумилев пишет о наследовании культурных ценностей сменяющими друг друга этносами. Именно это создает иллюзию непрерывности этнической истории (например, Китая и ряда других, якобы «вечных» этносов). «Культура может быть передана по эстафете, что часто заслоняет природные закономерности: современникам эпохи, на которую приходится разрыв между старым и новым этногенезом, кажется, – пишет мыслитель, – что ничего особенного не произошло». Ибо исследователи так или иначе изучающие культурогенез, как правило, обращаются не к живой действительности, а к культурным объектам, которые или сохраняются, или разрушаются, но не взрослеют или стареют.
Л.Н. Гумилев указывал, что, претендуя на выдвижение целостных концепций этногенеза, археологи и этнографы на самом деле реконструировали лишь культурогенез. По его мнению, культура может передаваться частями, может собираться из компонентов разного происхождения, взятых из разных источников, – в любых сочетаниях и пропорциях, может изменяться быстро и радикально. Согласно концепции Л.Н. Гумилева, с каждым новым витком этногенеза образуются новые конфигурации культуры, у каждой – не один корень, а несколько; они расходятся в разные стороны, и выбрать «главный» невозможно, потому что ни количественные, ни качественные критерии – что ни взять за основу: предметы культа, керамику, способы погребения, устройство жилища и т.д. – не способны определить, с каким из них сопряжена культурная и языковая преемственность. Поэтому нити культурогенетической преемственности образуют в своем схематическом изображении не древо, а обширную и ветвящуюся сеть.
В работах Л.Н. Гумилева представлена впечатляющая панорама синхронной и диахронической динамики ряда суперэтнических систем мировой истории (китайской, тибето- буддийской, персидской, эллино-римской, византийской, древнерусской, арабской, западной, российской и многих евразийских народов). Рассмотренные эмпирические данные из истории мировых цивилизаций позволили Л.Н. Гумилеву наметить конкретный механизм корреляции процессов этногенеза и культурогенеза. При этом ученым была показана полифакторность этногенеза, культурогенеза и исторического процесса в целом. Важно подчеркнуть, что исключительное значение пассионарности заключается лишь в том, что она – мера потенциальных возможностей конкурирующих этнических систем и потому определяет расстановку сил в данную эпоху, хотя и не детерминирует исхода событий. На персональном уровне пассионарность определяет степень «проявленности», выраженности тех или иных качеств и способностей, а как уже этим своим природным качеством распорядиться, на что направить свои силы – зависит исключительно от самого человека. Поэтому пассионарность в равной мере побуждает людей совершать и героические подвиги, и тяжкие преступления, исключая лишь равнодушие. Вместе с тем вопрос о природе и источниках данного вида энергии остается на настоящий момент все же открытым и нуждается в дальнейшем серьезном научном изучении.
Анализируя концепцию Гумилева, можно прийти к заключению, что пассионарная энергия по ходу своего роста направлена в сторону усложнения системы культуры определенного этноса, а затем в ходе спада пассионарного напряжения уже жесткая система культуры цементирует слабеющий этнос. Гумилеву удалось убедительно показать, что артефакты духовной и материальной культуры при соблюдении ряда условий вполне могут рассматриваться в качестве индикаторов этнических процессов как своего рода кристаллизация пассионарности минувших поколений.
В этой связи возникает об эвристическом потенциале концепции Гумилева. Так, в исследованиях украинского ученого, заведующего отделом энеолита и бронзы Института археологии Украинской Академии наук, проф. В.В. Отрощенко была предпринята весьма удачная попытка сопоставления зоны Южноуральского очага культурогенеза с этой же территорией, задетой пассионарным толчком XVIII в. до н.э. В.В. Отрощенко отмечает, что, выведя на ось пассионарных сдвигов культуру условно названную андроновской, Л.Н. Гумилев блистательно предвосхитил открытие Синташты. Сопоставляя в этой связи его концепцию этногенеза и концепцию очагов культурогенеза В.С. Бочкарева, украинский ученый подчеркивает, что
“гипотезы Л.Н. Гумилева и В.С. Бочкарева фактически дополняют одна другую и лишены
взаимной противоречивости по сути. Они созданы, – как пишет В.В. Отрощенко, – в лучших традициях петербургской научной школы”. Он обращает внимание на то, что “выявление позиции Южноуральского очага культурогенеза на оси пассионарных толчков требует уточнения его роли в проходивших вдоль этой линии историко-культурных переменах и в волновом распространении культурных новаций на восток и на запад от нее”.
Хотя и не занимаясь специально (как, например, А. Кребер) исследованием макрокультурных ритмов, Л.Н. Гумилевым все же был во многом уточнен собственно ход процесса порождения и самовозобновления культуры – культурогенеза, который, по его словам, протекает отнюдь не медленно и постепенно, без перемен и перерывов в якобы постоянно прогрессивном общественном развитии, как считали многие представители однолинейно-прогрессивного эволюционизма. Наоборот, бурные периоды рождений и активного формирования системы культуры данного народа, как считал ученый, сменяются периодами культурного спада, с последующим возрождением и обновлением сложившихся искусств и наук, переходящих в период инерции и медленного совершенствования устоявшихся традиций, что всегда, по его мнению, завершается упадком культуры и дальнейшей консервацией оставшегося культурного наследия и сохранением наиболее важных традиций. Поэтому, если рассматривать историю культуры, то “мы видим непрерывную линию традиции, постоянно перехлестывающую этнические границы” в пространстве и во времени. Исходя из выявленных им закономерностей этногенеза, Л.Н. Гумилев наметил контуры общего алгоритма развертывания культурогенеза. Ученый приходил к выводу о том, что интенсивность процесса культурогенеза функционально зависит от уровня пассионарного напряжения этносистемы. Это означает, что, энергетически питая культурогенез, процессы этногенеза обуславливают культуротворческую активность этнических систем. Другими словами, пассионарность определяет степень интенсивности рассматриваемых процессов, а доминанта (ментальность) – направление и своеобразие их проявления.
Концепция Л. Гумилева, со всеми ее сложностями и недосказанностями, со всеми гипотетическими предположениями – отнюдь не пророчество, не научная догма, не руководство к действию. Это – приглашение читателя к диалогу, к совместному размышлению, иногда спору, но всегда направленному на интенсивный поиск путей в будущее, поиск конструктивных идей в настоящем. Это предупреждение о том, как в перипетиях истории гибнут лучшие замыслы и целые народы, как в сложных ситуациях принятия стратегических решений не предусматриваются опасные повороты и «ловушки разума», увлекающие исторических деятелей и страны в бездну.
Идеи Гумилева, при всей их подчас спорности или недоказанности, подключают читателей к процессу творческого мышления. И, пожалуй, главная их эвристическая ценность заключается в том, что читатель проникается трудным убеждением, что в мире нет решенных проблем, что прогресс не бесконечен, что у каждого исторического явления, будь то этносы или культура, есть свои начало и конец…
Признавая отдельные его идеи и гипотезы в некоторых случаях уязвимыми для критики, многие исследователи находят, что Гумилеву тем не менее удалось выявить ряд синергетических закономерностей этногенеза, культурогенеза и исторического процесса в целом (В.Ю. Ермолаев, А.А. Акаев, Г.Г. Малинецкий, В.В. Василькова и др.). Причем, следует подчеркнуть, что в отличие от ряда нынешних приверженцев синергетики, Гумилев исходил из специфики самих этнических процессов самоорганизации, а не сводил исследование к механической экстраполяции уже готовых результатов, полученных основоположниками синергетики в ходе изучения физико- химических процессов. В этой связи следует согласиться с достаточно взвешенной позицией П.В. Турчина: “Даже когда мы не согласны с предлагаемыми механизмами, трудно расстаться с чувством, что Гумилев выделил некоторые закономерности исторического процесса”. Можно сказать, что, основываясь на принципе энергетизма В.Ф. Оствальда и В.И. Вернадского, Гумилев предложил энергетический взгляд на этническую и культурную историю, загадочный и парадоксальный мир этнического. К.Г. Фрумкин справедливо отмечает, “Гумилев сформулировал и очертил феномен, к которому европейская мысль последних ста – ста пятидесяти лет подходила с разных сторон, но никак не могла сделать решительного шага, чтобы сформулировать для себя, о чем идет речь. В каком-то смысле Гумилев ответил на вопрос, которым задавались лучшие умы последних двух веков”.
Таким образом, в своих разработках по истории народов мира Л.Н. Гумилевым был достигнут высокий уровень генерализации многообразных этнокультурных явлений. Гумилев был способен за колоссальным вариативным многообразием этнокультурных явлений, видеть инвариантное в их системной сопряженности и целостности. Все внимание Гумилева было сфокусировано на
изучении этноса как системного целого, внутренней организации этого специфического феномена, созданного людьми, его исторической динамики, типологии, общих и особенных форм. Много усилий было положено Гумилевым на разработку методик построения аналитических моделей рассматриваемых этнокультурных систем в их статике и динамике, позволяющих выделить интересующие исследователя проблемные поля изучаемого объекта в очищенном от частной исторической конкретики виде.
Следовательно, уровень обобщений, заданный Гумилевым для этнологии, должен был, по его мысли, в системе познания мира этнического занимать срединное положение между сугубо этнографическим (описательным) и этнофилософским (абстрактно-обобщенным). Эта степень генерализации абсолютно аналогична специфической оптике в культурологии, т.е. тому уровню обобщения, который выступает промежуточным звеном между фактографическим эмпиризмом культуроведения и отвлеченно-абстрактным уровнем культурфилософии. Несмотря на всю относительную условность данной дифференциации уровней познания мира этнического и мира культуры (этнофилософия – этнология – народоведение; культурософия – культурология – культуроведение), которые зачастую пересекаются в конкретной исследовательской практике отдельных ученых, тем не менее именно они задают четкие ориентиры для понимания специфики содержательной области этнологии и культурологии. Все это дает нам возможность прийти к неоспоримому выводу, что Л.Н. Гумилеву принадлежит существенный вклад в формирование историко-культурологического дискурса в нашей стране.
