Л.Н. Гумилев атындағы ЕҰУ Хабаршысы
ӘДЕБИЕТТЕР
1. Бөкейхан Ә. Абай (Ибрагим) Құнанбаев (Мүнәхиб-Некролог). - «Семипалатинский листок», 1905, 25-27 қараша.
2. Байтұрсынұлы А. Қазақтың бас ақыны. «Қазақ», 1913, № 40,43.
3. Дулатұлы М. Абай. «Қазақ», 1914, 23 шілде, № 67.
4. Екеу. Абайдың өнері һәм қызметі. «Абай», 1918. -№ 2.
5. Абай. Энциклопедия. – Алматы: Қазақ энциклопедиясы, Атамұра: 1995. -166-167 б.; Шәкәрім. Энцикло- педия. – Семей: Шәкәрімтану ғылыми-зерттеу орталығы, 2008. -247-250 б.; Қазақ әдебиеті (энциклопедиялық анықтамалық). – Алматы: Аруна , 2005.- 136 б.; «Алаш» қозғалысы. –Алматы: Сардар, 2008. - 18-22 б.
6. Ә.Бөкейхан. – Қазақ ССР қысқаша энциклопедиясы. – Алматы: 1989, 4 том. – 658 б.;
Бөкейханов Ә. – Қазақ әдебиеті (энциклопедиялық анықтамалық). – Алматы: Аруна, 2005.- 136 б.
7. Мұқанов С. ХХ ғасырдағы қазақ әдебиеті. 1 бөлім. –Қызылорда, Қазбас, 1932.- 458 б.; Мұхамедханов Қ. Көптомдық шығармалар жинағы.-Алматы: Алаш, 2005, 2 том .- 324-333 б.; Мырзахметов М. Абайтану тарих.-А,1994; Қазақ әдебиетінің тарихы. Он томдық, 6 том, 1-кітап .-Алматы: ҚазАқпарат, 2006. -165-183 б.; Қазақ әдебиеттану ғылымының тарихы. Екі томдық. 1том. -Алматы: ҚазАқпарат, 2008. -167-180 б.;
Қазіргі Абайтанудың өзекті мәселелері (Ұжымдық монография). -Алматы: Ғылым, 2002.- 274 б.; Қазақ әдебиетінің қысқаша тарихы. -Алматы: Қазақ университеті, 2002. -45-46 б.; Қабдолов З. Әуезов. -Алматы:
Санат, 1997. - 352 б.; Кәкішев Т. Мағжан-Сәкен. - Алматы: Қазақ университеті,1999.- 449 б.; Қирабаев С.
Әдебиетіміздің ақтаңдық беттері. -Алматы: Білім, 1995. -30-42 б.; Нұрғали Р.Толғауы тоқсан қызыл тіл. - Алматы: Үш қиян, 2009. - 3-8 беттер; Досжан Д. Абайдың рухы. -Астана: Фолиант, 2008. -432 б.; Жұртбай Т. Ұраным – Алаш... - Алматы: Ел-шежіре, 2008. -127-192 б.; Ісімақава А. Алаш әдебиеттануы. -Алматы:
Мектеп, 2009. -101-127 б.; Ұлы Абайға адалдық. -Семей: Ғалам-Шар, 2005. -7-9 б. т.т.
8. Мырзахметов М. Абайтану. Библиографиялық көрсеткіш.- Алматы: Ғылым,1988.- 8 бет 9. Ұлы Абайға адалдық. - Семей: Ғалам-Шар, 2005. - 3-4 б.
10. Бөкейхан Ә. Кәкітай. - «Қазақ»,1915, № 105.
11. Мұхамедханов Қ. Көптомдық шығармалар жинағы. 2-том. - Алматы: Алаш, 2005. - 330 б.
12. Қазақ әдебиетінің тарихы. - Алматы: Қаз Ақпарат,2006.- 173-174 бет
13. Қазақ әдебиеттану ғылымының тарихы.- Алматы: Қаз Ақпарат, 2008.- 169 бет 14. «Алаш» қозғалысы.- Алматы: «Сардар» баспа үйі, 2008.- 22 бет
15. Торайғыров С.Екі томдық шығармалар жинағы. 2-том.- Алматы: Ғылым,1993.- 152 бет 16. Қойгелдиев М. Бөкейханов – Гандимен теңдес тұлға. - «Нұр-Астана», 2011, 8 қыркүйек.
17. Жұртбай Т. «Ұраным-Алаш!..». - Алматы: Ел-шежіре, 2008. - 127- 192 б.
18. Жүсіп С. Әлихан Бөкейхан – әдебиеттанушы // ҚР ҰҒА Хабарлары.- 1992, №5; Қойгелдиев М.
Әлихан Бөкейханов. // Ақиқат,1992, № 6; Қойшыбаев Б. Әлихан Бөкейханов // Қазақ әдебиеті, 1989, 9 маусым; Мұхамедханов Қ. Абайды тұңғыш рет баспасөзде танытқан - Әлихан Бөкейханов //Түркістан,1995, 9 тамыз; Нұрғалиев Р.Ә.Бөкейхановтың шығармашылық мұрасы // Ақиқат,1994,№ 11, т.т.
Редакцияға 27.10.2102 қабылданды.
Г.А. ШАРИПОВА
КАЗАНЬ КАК ЭЙДОС ПАМЯТИ И «ПЕТЕРБУРГСКИЙ МИФ»
http://www.enu.kz
Данная статья посвящена литературно-биографическим фактам писателя чеховской
«артели» А.А.Тихонова-Лугового, который идентифицировал свое духовное становление с Казанью и культур-но-географическими реалиями российской глубинки. Осмысляются особенности «петербургской» драмы одного из невостребованных писателей.
Алексей Алексеевич Луговой родился 3 марта 1853 года в городе Варнавине Костромской губер-нии, в семье купца крестьянского происхождения. Мать его – дочь богатого казанского купца – умер-ла, когда мальчику было семь лет. Отец – почетный потомственный гражданин – с большой любовью относился к просвещению, литературе, театру, много читал, пытался сам писать стихи и путевые очерки, но нигде не печатался. После манифеста 1861 года об освобождении крестьян, когда началась эпоха невиданной активности всех сословий, и купечества в особенности, отец будущего писателя основал в Казани первую частную газету «Казанский биржевый листок», которая выходила под руко-водством профессора С.М.Шпилевского. Он неустанно пополнял свое образование разносторонним чтением, выписывая все новое и интересное в литературе и науке. В товарищеских беседах с учите-лями сына и представителями местной интеллигенции обсуждалось прочитанное, и естественно, что
№ 1 (92) 2013
горячие споры о «материях важных» не могли пройти мимо сознания наблюдательного юноши, на-ходившегося неизменно при этих беседах. Духовный мир просвещенной купеческой семьи наложил глубокий отпечаток на формирование мировоззрения будущего писателя.
Условия воспитания Лугового были своеобразны: после смерти матери, чтобы не лишать женского влияния, его помещают в женский пансион, где он находился до одиннадцати лет. Затем воспитание и учение купеческого отрока будут продолжены в домашней обстановке. Вспоминая о своем детстве, Луговой писал о том, что отец делал все, чтобы он и его младший брат изучили немецкий, француз-ский, английский языки, а затем в подлиннике читали европейских классиков.
Формированию ми-ровоззрения и литературных способностей любознательного юноши благоприятствовали гувернеры-иностранцы и домашние учителя из числа студентов Казанского университета. Один из гувернеров, выпускник немецкого университета, оказал самое большое влияние на Лугового: научил любить кни-гу, под его руководством он прочитал всего Шиллера, Гете и страстно полюбил немецкую литературу. Принципиальное значение в формировании литературно- эстетических пристрастий имели произведе-ния русской литературы, известные в 1860-е годы и пропагандируемые воспитанниками Казанского университета. «Больше всего любил в детстве Лермонтова, позднее Некрасова и еще позднее Пушки-на» [1, 81], – вспоминал позже Луговой.
Рожденный в юности миф о литературе как неком идеальном поприще сохраняется в сознании писателя до конца его жизни. Современники отзывались о нем как о прекрасно образованном и нрав-ственном человеке. Когда в 1883 году Луговой, ставший на некоторые время коммерсантом, разорит-ся, никто из 70 кредиторов не потребует его задержания, ибо все знали, что понятие личной чести и нечестный поступок со стороны этого человека – просто несовместимы. «Выпав» из своего сословия, став писателем, Луговой следует принципам нравственного с редкой твердостью.
Пятнадцати лет будущий писатель поступает в четвертый класс Первой казанской гимназии, но, перейдя в следующий класс, вынужден был по болезни оставить гимназию. Аттестат зрелости он получит впоследствии в качестве экстерна в Псковской гимназии и станет студентом Петербургского технологического института. Однако по семейным обстоятельствам должен был покинуть институт и вернуться домой, чтобы заниматься расстроенными торговыми делами заболевшего отца. Вскоре Лу-говой стал владельцем винокуренного завода и, лишенный прежних больших доходов, чтобы свести концы с концами, решил «опроститься». Начал он с того, что сшил себе пиджачную пару из серого солдатского сукна, приобрел высокие сапоги. Упростив весь уклад своей жизни, отказался от всяких нужных или ненужных знакомств с местными жителями. Окружающие по-разному восприняли стиль жизни молодого купца: один смеялись, другие принимали за чудака, третьи считали дельным чело-веком. Повествуя историю своего духовного развития в автобиографической книге «Как росла моя вера», Луговой писал: «А я просто только был увлечен сознанием необходимости работать. Я всей своей деятельностью подчеркивал, что всякое самое простое, грубое дело почтенно» [2, 80].
Этот период жизни «опростившегося» Лугового совпал с выходом нового романа Л.Н.Толстого «Анна Каренина». Он любил писателя как автора «Войны и мира», некоторые страницы эпопеи дово-дили молодого и впечатлительного читателя до слез, но новое толстовское произведение не удовлет-ворило совсем. Как объяснял сам Луговой, ему, «опростившемуся не столько по идейным побуждени-ям, сколько по необходимости, все рассуждения Левина казались несерьезными и барскими» [2, 81].
В течение четырех лет владея царевококшайским заводом, бывая в Европе и Америке, Луговой все больше и больше задумывается о том, что торговое дело только ради доходов его уже не удовлет- воряет. Он подумывает о продаже завода, чтобы извлечь капитал для какой-либо общественной дея- тельности, когда можно было бы служить «своей родине и своему народу как настоящий гражданин».
«Производство спирта и торговля водкой, на каких бы прекрасных началах я не вел ее, не располагали к тому, чтобы придавать этой деятельности общественное экономическое значение», – вспоминал по-зже о своем житейском деле писатель [2, 82]. В 1870-е годы купцу Луговому по душе теория «малых дел»: он устраивает для своих служащих библиотеку, куда выписывает различные газеты, журналы и книги и горячо желает своей деятельностью содействовать вытеснению всего, что мешает прогрессу русской жизни. Занимаясь обыкновенным делом так, как подсказывала ему совесть, он был уверен, что делает, по слову его, «дело Божие», «служит Неведомому Богу».
Объявление восточной войны в апреле 1877 года побуждает Лугового записаться вольноопреде- ляющимся русской армии, и он спешит во что бы то ни стало разделаться с тяготившим его заводом. Но дело о продаже затянулось, а между тем вскоре заключенный Сан-Стефанский договор 1878 года не только разрушает мечты Лугового об общеславянской миссии русского народа, но и подвергает сомнению многие другие его романтические мечтания. Он рвется к свету, в центр умственной жизни,
и двадцати пяти лет прибывает в Петербург с неодолимым желанием начать новую жизнь. Еще в уче- 67
Л.Н. Гумилев атындағы ЕҰУ Хабаршысы
нические годы Луговой писал стихи, рассказы, театральные рецензии и переводил Боккаччо. Но все это делал «для себя». Теперь он мечтает о литературной деятельности и непременно такой, которая могла бы «указать даже в обыденном явлении что-нибудь такое, чего не видали в нем другие, о чем не говорили другие» [2, 84].
Провозглашенная Луговым идея непохожести и самоутверждения на поприще литератора – своего рода бунт против устоявшегося, смысл которого можно выразить словами К.Д. Бальмонта: «Это – страшное проклятье, это ужас: быть как все» [3, 251].
Исключительно требовательный к себе, сознающий свои знания и опыт «провинциальными» Лу- говой решил сначала приглядеться и изучить петербургскую деловую жизнь глубже. С этой целью он поступает на службу к столичному фабриканту и неожиданно вновь на несколько лет втягивается в торговую деятельность, которая завершится окончательной катастрофой в 1883 году. Но были и
«дивиденды». По признанию Лугового, потеря времени, сил и здоровья, обремененность долгами вос-полнялись тем единственно ценным, что он называл наблюдениями и переживаниями, которые были столь необходимы, чтобы сказать в литературе «свое».
За четверть века творческой деятельности Луговым написаны стихотворения и поэмы, рассказы и повести, статьи и очерки, романы и пьесы, составившие двенадцать томов сочинений. Некоторые про-изведения неоднократно переиздавались при жизни писателя и переводились на иностранные языки. Но творческое наследие Лугового не стало заметным явлением в истории русской литературы. Коли-чество написанного не переросло в качество. В XX столетии Луговой – один их «невостребованных» писателей.
В литературный контекст эпохи 1885-1889 годов органично вписываются листки из дневника Луго- вого, появившиеся в 1900 году под заглавием «Из прошлого и настоящего (Листки моего дневника)».
Они построены на своеобразном контрасте двух мироощущений автора и интересны для изучения мировоззрения и литературно-эстетического генезиса творчества Лугового.
«Листки моего дневника» основаны на биографическом материале и написаны в характерной ма-нере писателя как воспоминания. Луговой рассказывает о себе, двадцатитрехлетнем преуспевающем купце, которому «все было мило», хотя и жил он тогда в «плохом городе» Царевококшайске, где пле-сневели на болотах и где весной и летом невозможно было проехать, не утопив телегу и лошадь.
Итак, деятельный наследник богатого купца Алексей Тихонов поначалу предавался отцовскому
«делу» без каких-либо тормозящих рефлексий, имел хорошие доходы и был способен «в интересах конкуренции» на поступки, граничившие с риском для жизни. Однажды он не поладил с управляю- щим и, чтобы не потерять выгодного покупателя, помчится ночью через Волгу за сто верст. Лед на реке был еще не крепок, местами тонко светился, но молодой купец, взяв проводника из местных жителей, пустился в опасную переправу. Луговой пишет: «В сравнении с вечностью, эта победа моя – была маленькая, ничтожная; но она заключала в себе элементы настоящей победы. Теперь я могу свысока и с усмешкой посмотреть на то торжествующее настроение, в каком я тогда находился, – но...
ведь я был тогда только полукультурный человек!» [4, 254].
Как бы успешно ни шли торговые дела, этот «полукультурный человек» испытывал томление духа и стремился вырваться из темного родного угла к «окну в Европу». Душа жаждала каких-то ему нея-сных подвигов, которые надо было совершить для общего блага. Горячо было желание приобщиться «к слою высшей интеллигенции». Поэтому наследник «дела Тихоновых» посчитал жертву матери-альными интересами удовольствием и решительно совершил поступок человека, движимого иными идеалами, нежели приобретательство и верность фамильным устоям.
И вот он – петербургский литератор – вспоминает свою тогдашнюю царевококшайскую жизнь в светлых тонах, объяснение чему можно обнаружить в сравнении образов того провинциального энергичного купца и вялого ныне столичного интеллигента. Луговой с сожалением замечает: «Зато теперь, когда благодетельная культура все более и более сглаживает во мне черты прежнего
«дикаря», я чувствую, как часто недостает мне радости прежних «диких» настроений» [4, 255].
Бывший купец, ныне окультуренный петербуржец, признается, что сейчас не решился бы переехать по нетвердому насту реки, ибо стал проповедовать, как и все, молчаливый идеал умеренности и аккуратности. Два десятилетия столичной жизни научили его бояться «мороза и зноя, темноты и яркого света», заста-вив приспособиться к «серенькой действительности». Печален диагноз болезни русского культурного слоя. По мнению Лугового, интеллигенция, призванная направлять духовную, общественную и эко-номическую жизнь стомиллионной массы России, стала труслива: она боится всякой свежей мысли, всякого нового начинания. Словом, как напрашивается вывод, влияние культуры амбивалентно: она благодетельна, но в то же время обезличивает человека, атрофируя его волю и порывы к свободе, к действиию.
68
Из соотношения деятельного прошлого и умеренного настоящего, связанного с оком просвещения – Петербургом, рождается особый смысл произведения. Это обнаруживается в описании вечернего Невского проспекта, который, по словам Лугового, в тысячный раз представляет одну и ту же картину.
Главная улица столицы, ставшая «всеобщей коммуникацией Петербурга» еще со времен Н.В. Гоголя, продолжала оставаться таковой и на рубеже веков. Но в «Листках моего дневника» Лугового посто-янство и всемогущество ее было связано с образом толпы людей, скучных, серых, вялых, которые движутся бесцельно. Рассказчик отчаянно пытается догадаться о цели «бесцельного существования» этой толпы, но его шаги и движения также мелки. И напрасны попытки вырваться на простор, где не было бы искусственного света петербургских фонарей и этой безликой массы.
Из шести временных отрезков гоголевской повести «Невский проспект» Луговой использует глав- ную модель – вечернюю, которая в изображении его великого предшественника была стремительна и заманчива. Участник или наблюдатель «полотна» Гоголя сообщает, что, как только упадут сумерки и зажгутся фонари, на Невском проспекте настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет и чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны.
В гоголевской модели городского пространства – фонари, таинственная заманчивость, цель и энер-гетика движения. У Лугового, напротив, отсутствие таинства и какой бы то ни было цели, особо под-черкнуты инерция движения и мотив не-простора.
Благодаря обличительным филиппикам, Невский проспект эпохи Лугового, уподобляясь психоло- гическому пространству безвременья, становится метафорой безотрадного бытия. Писатель исполь- зует гоголевский «прием Невского проспекта» (по термину Ю.В.Манна) вне гротескного начала обра-за Петербурга. В его произведении прослеживается ярко выраженная тенденция к публицистичности
и отчетливо звучащая противопоставительная характеристика народа и интеллигенции, глубинки и столицы. Все это продолжено в рассуждениях Лугового о том, что книги, газеты и журналы создают ощущение того же Невского проспекта, «однообразного движения» без воздуха, солнца и смелого слова. Между тем, считает писатель, «жизнь народа идет вперед, растет и крепнет, помимо нас», сла-бой интеллигенции.
Всю гамму своих переживаний в «настоящем» литератор Луговой завершает любопытным расска-зом- эскизом о ямщике Прокопие Емельяныче. Он, как помнит писатель, на сто верст вокруг знал все пути и проселки, все летние и зимние естественные маяки и приметы; с ним и ночью во вьюгу-ме-тель не было страшно: Прокопий Емельяныч c пути не собьется. В его дружной крестьянской семье, «коренной», были и хорошее хлебопашество, и разные домашние «рукомесла», и выгодная ямщина. Вспоминая об
«естественной» жизни ямщика, Луговой испытывает чувство бодрости и заключает: «Культура вот еще и не коснулась Прокопия Емельяныча ни одним боком, а, право, я и не знаю, что нужно было бы ему прибавить, чтобы сделать его в чем-нибудь лучше» [4, 258].
Прочтенные выше «Листки» из дневника воспоминаний Лугового отражают разные типы умона- строения. В согласии с мифом о просвещенной столице «полукультурный купец» Алексей Тихонов разрывает со своей средой, чтобы приобщиться к литературно-творческому образу Петербурга.
Став интеллигентом-писателем Алексеем Луговым, почти через два десятилетия он мысленно проделывает путь в некогда покинутые места инфернального свойства. Окунаясь в энергетику прежних настроений первобытной смелости, столичный писатель поет осанну образу
«обстоятельного мужика» Прокопия, который живет в традиционной культуре взаправду и сделать его в чем-нибудь лучше нет никакой необходимости.
Смысловые глубины переживаний Лугового отражают мотивы неразрешимости основной оппози- ции «провинция – столица». На уровне общественно-философской референции названное противо- стояние обнаруживает разнонаправленные процессы происходящего в русской культуре конца ХІХ – начала ХХ веков (да и – в мире). Поэтому «Листки моего дневника» писателя возможно рассматривать
в контексте литературы предшествующей и последующей.
В рассказе, к примеру, Л.Н. Толстого «Хозяин и работник» (1895) все действие разворачивается так же где-то в провинции и в инфернальной стихии непогоды. Из интереса конкуренции купец Василий Брехунов (как и позже купец Лугового) спешит-торопится в дорогу, чтобы отбить у других выгодную сделку. Мотивы соперничества и небесные атрибуты (снег, ветер, метель) становятся испытанием огромной силы, в результате чего образ дороги торговой сделки предстает как метафора пути-про-зрения главного героя. То торжествующее настроение при воспоминаниях «про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы» отступает, и ему трудно понять «теперь», в не-погоду, то, чем он занимался раньше. Прислушиваясь к дыханию спасенного им работника, купец думает о том, «что жизнь его не в нем самом, а в Никите» [5, 339] и если будет жив работник, значит жив и он, хозяин.
69
Л.Н. Гумилев атындағы ЕҰУ Хабаршысы
По существу, это то же славословие коренной сути русского крестьянина, что звучало позже из уст героя-купца в «Листках’моего дневника» Лугового.
Образы «естественного» мужика и «диких» купцов Толстого и Лугового, мотивы торговой конку-ренции и опасного пути в названных выше произведениях являются ключевыми и на уровне ассоциа-тивных связей соотносят разные тексты. Актуализацию смысла рассказа Лугового, рефлексирующего по поводу болезни русского культурного слоя, можно продолжить «разговором» Велимира Хлебни-кова «Учитель и ученик» (1912). Поэт необычайно точно диагностирует особенности разлада между интеллигенцией и народной культурой. Персонифицируя «русское искусственное слово» именами Арцыбашева, Андреева, Мережковского, Куприна, Ремизова, Сологуба, Хлебников пишет об утрате классического представления прекрасного и возвышенного. В отличие от проповедуемого в литера-туре образа смерти, народная песнь воспевает Весну и подвиг и утверждает красоту, которая есть в русской жизни. Мерилом, всех вещей русские писатели считают свою последнюю книжку, русское искусство в силу своего бескорыстия мерой всех вещей почитает Россию. Потому, по Хлебникову, «русская книга и русская песнь оказались в разных станах» [6, 591]. По существу это явление того же уровня противоположения «естественного» и привнесенного изобретением Гуттенберга.
Понятно, что произведения JI.H. Толстого, А.А. Лугового и Велимира Хлебникова неодинакового художественного достоинства, но в сути своей они отражают вариации одной большой проблемы.
Поэтому противостоящие художественные модели провинциального и столичного пространства, персонажи и герои «Листков моего дневника» Лугового, его идеал
«естественности» в человеке и инвективы в адрес сонной и вялой интеллигенции правомерно рассматривать в ряду сходных образов и мотивов русской литературы конца XIX – начала XX веков, реализующих общую тему утраты тра-диции народного, коренного.
Почему же Луговой дал меньше, чем обещал и ожидалось, возможно, объяснят суждения исто-рика литературы Е.А. Ляцкого. Он называл Лугового писателем-идеалистом и утверждал, что тот не поспевал за все новыми и новыми вопросами общественного сознания, потому что, или теснимый нуждой, слишком много времени посвящал уже знакомому миру бытовых явлений или, подобно И.А. Гончарову, рассказывал «свою жизнь и то, что к ней пристало» [7, 564]. В целом можно согласиться с критиком, отметив приверженность писателя канону описательного повествования, однако трудно принять мнение о
«неуспеваемости» писателя за движением общественного сознания. Личность Лу-гового была неотделима от нравственно-философских исканий его времени. Личностно-проективное постижение судьбы народа, будущего русского общества особенно ярко проявилось в годы первой русской революции, о чем свидетельствует его «Дневник свободного человека». Как форма автобиог-рафической культуры и представления исторических событий революции 1905 года дневник Лугового сравним с
«Письмами к Луначарскому» В.Г. Короленко. И заслуживает отдельного рассмотрения.
Оставаясь до конца жизни (1914) петербургским литератором и изображая быт современника, разъедаемого рефлексией и жаждой лучшего, Луговой наметил, по определению Е.А. Ляцкого, «зна-менательные прообразы тех путей, по которым вслед затем разошлись чеховские и луговские интел-лигенты: путь трезвой реальной борьбы и путь разного рода метафизических, символических и иных опьянений» [7, 560].
И по определению другого историка литературы, укорененный в «старине» Луговой прошел
«по современной улице литературы» как «благочестивый среди торгашей во храме» [8, 934].
ЛИТЕРАТУРА
1. Первые литературные шаги. Автобиографии современных писателей. Собр. Фидлер Ф.Ф. -Москва, 1911.
2. Луговой А.А. Как росла моя вера. // Вестник Европы. -1910. -№12.
3. Бальмонт К.Д. Выбор. Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи. -Москва: Правда, 1991. - 466 с.
4. Луговой А.А. Из прошлого и настоящего (Листки моего дневника) // Денница: Альманах. – СПб., 1900.
5. Толстой Л.Н. Собр.соч.: В 22 т. -Т.12. Повести и рассказы 1888-1902. -Москва: Художественная литература, 1982.
6. Хлебников В. Творения. -Москва: Советский писатель, 1987.
7. Ляцкий Е.А. «Средний человек» в творчестве А.А. Лугового. Литературные и научно-популярные прило- жения «Нивы». -СПб., 1907. -№4.
8. Измайлов А.А. Луговой А. Литературная характеристика // Исторический вестник. Историко-литератур- ный журнал, 1914. -Т.138. -№12.
Поступила в редакцию 02.11.2012.
70
